![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Портрет эпохи. И кое-что о мастерстве.
Mar. 28th, 2023 12:41 am
В конце 2021 года в неактуальном ныне «facebook» было опубликовано несколько десятков портретов учеников и преподавателей Московской средней художественной школы работы Владимира Анатольевича Иванова (р. 1956, г. Владивосток).
Реакция зрителей была странноватая. Часть публики отметилась отзывами в стиле «не смейте очернять наши замечательные 1990-е, там было клёво всем, кроме совков» и поплевалась ядовитой слюной. Часть пожаловалась на то, что портреты ну уж слишком мрачны и вгоняют в неиллюзорную депрессию, «нельзя ж так с людьми» (пример).
Мне всё изображённое на картинах показалось узнаваемым, половина моих тогдашних коллег по НИИ (особенно из тех, кто был постарше) к середине 90-х стало выглядеть примерно, как преподаватели кисти художника Иванова: та же смесь измученности, тихой депрессивности, гордости и обиды.
А очень занятной показалась мне реплика одной из учениц, из числа запечатлённых 30 лет назад: «мы были не грустные – мы были крутые».
Хм... А ведь ведь это относительно тонкий момент. Подозреваю, что довольно специфический для определённой эпохи.
Я постарше этих школьников с портретов (напоминаю, перед нами не студенты, а школяры), но думаю, что понимаю о чём речь. Мы тоже в советской школе были «крутые» (в разной степени, конечно) в смысле мрачноватые, «ершистые», «демонстрирующие независимость», иногда прямо диковатые, почитавшие за «урон чести» проявить по отношению к «училкам» любезность или лояльность (и это у нас ещё был «интеллигентный класс»!). И, в целом, педагогами эта манера воспринималась с пониманием, по крайне мере до тех пор, пока «ершистость» не принимала характер личного вызова или хулиганства.
Было что-то такое разлито в воздухе, «культурный стандарт эпохи», вероятно: это подростки, у них трудный возраст, «они входят в жизнь», первая любовь, первые разочарования, «перестройка организма» и прочее. И мрачность (напускная или нет) была каким-то «свидетельством о праве» на эту подростковую неудобность, точнее — гарантией того, что «у ребёнка проблемы» по-честному, а не просто скверное воспитание и желание поглумиться.
В такой картине мира рассчитывать на самоотдачу и увлечённость учеников нельзя (увлекать — задача учителя). И вообще, главная наука, которую должен преподавать учитель с большой буквы «У» это — «быть человеком» с большой буквы «Ч» (за этой большой буквой числилось богатое содержание). «Главное воспитать хороших людей», как-то так говорили. А «культурный стандарт эпохи» это такая штука, которую и воплотить не получится, и игнорировать невозможно. Хотя, некоторым удавалось воплощать. У нас был учитель русского, что называется «сильный словесник», вот он буквально соблюдал приоритеты условного «культурного стандарта». Он говорил: «Что бы дать вам материал, мне достаточно 20 минут урока, остальное время мы будем говорить о том, что важнее правописания. Кто-нибудь с вами говорит о порядочности? А о любви?» И он мог себе позволить делать именно так — материал и правда усваивался. Но это был особый человек.
Не хочу сказать, что унылость незнакомых мне школьников-художников объясняется только таким «общественным договором» в отношении подростков: думаю у них было много причин быть невесёлыми, не обусловленных ни переходным возрастом, ни стереотипами восприятия, а у портретиста было ещё больше причин видеть мир, лежащим во зле и упадке. Но, робко предположу, что без влияния «культурного стандарта» не обошлось (на картинах 1990-е, но «культурный стандарт» оставался отчасти в силе, примерно по той же причине, по какой продолжали кое-как функционировать «лежачие» предприятия).
Ещё подумалось, вне всякой связи художником Ивановым и его картинами: вот это «прописанное в коде» терпимое отношение к подростковой «сложности» прямо противоречит классической модели мастера и подмастерья, в которой ученик должен демонстрировать самоотдачу, трудолюбие, готовность пожертвовать своим «человеческим» (в том числе и человеческим достоинством) ради того, что быть возведённым в достоинство мастера; а наставник в этой пьесе должен быть строг, деспотичен, социопатичен, до фанатизма предан своему ремеслу и не склонен к снисходительности.
Нет-нет, я не про эти банальности, что обще-обязательная обще-образовательная школа антипод «средневековому» школению и готовит не мастеров, а социализированных человеко-единиц, потому она и «обще-». Мне сейчас это всё не интересно (хотя нюансики там есть презанятные), а интересна именно фигура мастера.
Мастер — в такой оптике — оказывается одновременно и выше «обычного человека» (он же мейстер, достопочтенный магистр!) и ниже его же, ибо претерпел нечто унижающее, даже оскверняющее. Что бы стать чем-то большим, чем «обычный человек», вначале нужно стать чем-то меньшим, чем он («нигредо», «альбедо», «рубедо» — это что-то близкое? впрочем, я в этом не разбираюсь, просто «музыкой навеяло»). Расхожее «хороший человек не профессия»— с этого ракурса играет другими красками: профессионал оказывается антиподом «хорошего человека» (в том числе и потому, что на «хорошего человека» тоже нужно учиться).
Вечный сюжет: страдающий подмастерье и безжалостный мастер, который то ли продал душу дьяволу за своё непостижимое мастерство, то ли сам дьявол. Кстати, давно не попадалось мне произведений, излагающих такую историю мастера и подмастерья. Последнее, что встречалось, было 10 лет назад:
«19-летний Эндрю Ниман (Майлс Теллер) — первокурсник престижной нью-йоркской консерватории по классу ударных. Это замкнутый юноша... У Эндрю нет ни друзей, ни девушки, но его это вполне устраивает: он хочет стать великим барабанщиком и целыми днями репетирует до кровавых мозолей. Шанс на величие материализуется в виде крепкого, лысого, как бильярдный шар, пожилого мужчины в черном: это Флетчер , руководитель знаменитого джаз-ансамбля при консерватории. Он зовет Эндрю к себе. Первое же, что тот видит, придя на репетицию: Флетчер, обложив четырехэтажным матом и виртуозно доведя до слез какого-то несчастного тромбониста, выгоняет его к чертям собачьим.
...до последней минуты (а впрочем, и после нее) непонятно, кто он: педагог с нестандартными методами, идущий на крайности, чтобы найти нового Чарли Паркера, или все-таки психопат, получающий удовольствие от унижения студентов.»
Кстати, у этого фильма непереводимое название: «Whiplash». У нас перевели как «Одержимость», что неплохо. Пишут, что буквальный перевод «работа из-под палки», но это ложный друг переводчика, ибо в нашем выражении имманентно содержится принудительность и сопротивление этому принуждению, а «Whiplash» история о том, как человек сам себя отдаёт во власть жестокой «палочной дисциплины», даже навязывает себя, что бы «пройти школу у настоящего мастера».
К слову, сюжет, конечно, вечный, но и в русском, и в советском искусстве представлен слабо. Из позднесоветского вспоминаются два фильма (смутно вспоминаются, без названий и подробностей), в которых подросткам предлагалось именно жертвовать, страдать и переступать через «обычного человека» в себе: один фильм был про балет (ещё бы), а другой про большой спорт (прыжки с трамплина, кажется). То обстоятельство, что «Большой балет» и «Большой спорт» в ССССР наличествовали, как-то с этими сюжетами связано.
Впрочем, в сети была года 4 назад ещё одна история, только не художественная, закончилась она судебным (условным) приговором «строгому наставнику»: «Отвратительно играешь, отвратительно занимаешься». И в этой истории деспотичный мастер присутствовал, а одержимого ученика не было...
Следя за этой историей, я испытал сложное чувство. С одной стороны, как-то слишком рельефно подстветилось, то что настоящее мастерство покупается страданием. Когда видишь (слышишь, читаешь и т.д.) какую-нибудь «вещь» старой школы (или сделанную на её уровне) нужно понимать, что такое совершенство достигается (за малыми исключениями) только слезами, кровью, болью. Вероятно, есть люди, у которых развито такое восприятие: смотрят на фантастический резной комод XVIII века и видят за ним (и вместо него) плачущих маленьких подмастерий (и, быть может, утрачивают способность любоваться тонкостью работы). В этом смысле Высокое искусство без-человечно, потому что «человеческое» в человеке сопротивляется этому совершенству. А с другой стороны, стало страшно за Высокую школу (в широком смысле) — вдруг та дикая история оказалась бы поводом для «канселинга» классического искусства.
Впрочем, я слишком распрыгался «мысью по древу».
На картины посмотрите, они того стоят: ссылка
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
