«Не хотят работать, развратились, сволочи!..»

[arsenikum]

Прихожу к убеждению, что железно-бетонный и «многое, если не всё объясняющий» тезис насчёт крайней развращённости и изнеженности познесоветского общества является целиком ложной посылкой, предлогом для оправдания «радикального обновления», «всё пропало, у нас есть несуны и лицемеры, какой ужас!» (тезис этот ложен, как и вообще утверждения, что «все проблемы лежат в духовно-нравственной сфере, а больше нигде», но об этом в другой раз). Скорее то обстоятельство, что общество можно было напугать, внушить ему крайнее степень самоненависти, указав на наличие в нём мелкого воровства, неискренности, равнодушия и т.д. – говорит о его относительном здоровье (или о том, что оно больно нравственным максимализмом – это как посмотреть).

Социум советский и гедонистическим назвать нельзя, напротив, неприхотливость и бескорыстие (если критики про это) присутствовали вполне себе «в количествах», а то, что их не было «уж очень много», так извините, «массовый героизм» активизируется в случае очевидных и, самое главное, «штатных» «вызовов» (на которые уже есть выработанная реакция). Нельзя получить сколь либо многочисленное сообщество, живущее «на высокой нравственной ноте» 24 часа в сутки семь дней в неделю 100 лет в век. Это посюсторонний мир, господа, здесь так с грехопадения Адама. Романтикам надо успокоиться. При этом не обязательно такой порядок вещей любить, если вас тошнит от чего-то в мироздании – значит, и с вами, и с мирозданием всё в норме, во всяком случае, «всё как всегда, все по местам». Нет, социум-то был с очень серьёзными проблемами, но лежащими несколько в стороне от «глубин нравственного разложения». Скажем, старая мулька насчёт того, что «в Совке никто не хотел идти в работяги, а все рвались просиживать штаны в НИИ, потому что обленились, сволочи, и захотели престижного» – тоже ложь, «по большому счёту». Во-первых, потому, что «престиж высшего образования» был, мягко говоря, небезусловным – 120-рублёвому инженеру никто не завидовал, «товаровед, обувной отдел, – как простой инженер! это хорошо? это противно!» Во-вторых, (простите за банальность) потому, что нельзя хотеть трудного так же как лёгкого, вкусного, так же как невкусного, удобного так же как не удобного, трудное, неудобное даже смертельно опасное выбирают, но иначе (не значит непременно неохотно, но – совсем по-другому) и в присутствии причин для такой жертвенности (причин не обязательно внешних, вроде угрозы выживанию нации, но преимущественно из-за них). Если ли же причины старательно объявляются преодолёнными (а «развитой социализм» это во многом именно «всё хорошо, хотя есть отдельные недостатки»), то…

Но не эти пунктики, перечисленные выше, главное. Есть ещё одна вещь, но сначала иллюстрация:

С.Г. Кара-Мурза: «Одно время, с конца 1961 г., моим соседом по коммуналке был шофер-дальнерейсовик. Сильный и дремучий, прямо зверь. […] Он приходил ко мне и начинал пытать: почему я, окончив МГУ, работая с утра до ночи в лаборатории, получал 105 руб. в месяц, а он, тупой неуч и пьяница, почти 400 руб. «Здесь что-то не так. Будет беда,» – говорил он. Я не соглашался, указывая, что шоферов не хватает, а в МГУ конкурс 18 человек на место. И мы с ним пытались этот клубок распутать, перечисляли все тяготы и награды его и моей работы…»

Вот это-то баланс «тягот и наград» действительно штука интересная, у водителя впереди в лучшем случае относительно благоустроенная старость (до неё ещё дожить надо), квартира, полученная «в порядке общей очереди» по социальной норме, личное авто, дачка. Неплохо, но у молодого учёного, с хорошими карьерными перспективами, работающего в приоритетной (с т.з. государственного внимания) области впереди штуки позанятнее: интересная работа и поездки в дальние страны (братьев по соцлагерю уму-разуму учить, нечастый поворот судьбы, но с С.Г. случилось именно так), опубликованные книги и приобретённая известность, если повезёт – руководство крупными проектами и своя научная школа, в графе «итого» – и материальный выигрыш покрупнее.

Главное, что воспроизводило «непрестижность» (относительную, подчеркнём) рабочих профессий – было само устройство советского социума, устройство централизованное, иерархическое, «военно»-бюрократическое (закавычиваю «военное», т.к. полагаю, что сущностная милитаризованность советского общества сильно преувеличена, речь идёт только о заимствовании «страной-фабрикой» некоторых принципов организации). В таком социуме рядовой – это всегда «непрестижно» (будь то «рядовой рабочий» или «рядовой инженер», к слову – рабочий всегда рядовой, даже если «знатный», а инженер не всегда рядовой, он и «главным» стать может), а «престижным» будут «генеральские погоны» и то, что в начальники приводит (какой бы степени критическое отношение к «начальству» как бы широко не распространялось). Потому, раз образование в начальники приводило, не сразу и не всех (очень важный момент – какие категории «начсостава» как формировались, но это другой вопрос), но хотя бы в маленькие и за выслугу лет – оно было обречено на определённую престижность. И советская пропаганда могла бы из кожи вон вылезти, утверждая «высочайшую роль простого труженика», а зарплатные ведомости могли сколь угодно демонстрировать преимущество ПТУ перед МГУ, но это был финт ушами из серии «пчёлы против мёда», финт при этом вовсе не бесполезный – до поры до времени остроту кое-каких противоречий притуплявший.

Comments

[freddy-lj.livejournal.com]

Непрестижными (условно говоря) были профессии промышленных/строительных рабочих, и то не везде и не всегда. Причем непрестижность этих профессий была вызвана как наличием других вариантов трудоустройства, так и, как правило, фактом отсутствия в/о у рабочих. Инженер, ушедший на рабочую сетку, не испытывал особого психологического давления.

Вот то что по ведомостям ПТУ выигрывало у МГУ - это другая проблема, которая вымывала целый слой профессионалов - тех, кого по роду деятельности ждала судьба до пенсии работать за одним и тем же столом (например, всю жизнь обсчитывать компоновку электронных плат). Такие более-менее нормально жили только в оборонке. Научная сфера конечно давала некоторую перспективу, но там же сплошная игра в рулетку (если заниматься собственно наукой) и родственные/дружественные связи играли гораздо большую роль, чем на рабочих специальностях.

[astoa.livejournal.com]

Таки ментальность была! От свое мамы не раз в детстве слышал: "Поступай после школы в институт, а то пойдешь на завод работать". (Ну, несмотря на институт, я и на заводе поработал - ничего там неприятного вспомнить не могу). Но - было. Мальчик из "хорошей семи" не мог пойти работать на завод.
Но я бы еще назвал и этакую, если не всеобщую, но распространенную латентную боязнь ответственности. Инженер-то ни за что не отвечал, он - в отделе, он не сможет, другие смогут, труд-то коллективный... а то и ненужный (не полетело... эксперимент не удался, "будем искать")... об этом говорит и то, что из всяких НИИ без какого-либо ущерба для основных работ народ ездил в колхозы убирать картошку. А тот же рабочий: он часто "сидел на сдельщине" и за каждую выточенную гайку отвечал своими деньгами, премиями, категориями, раздачами из профсоюза, а то и работой - укрыться было не за кого.

[lev-semerkin.livejournal.com]

>> само устройство советского социума
>> В таком социуме рядовой – это всегда «непрестижно»

а разве может существовать социум, в котором "рядовой" престижнее "офицера", а "офицер" - "генерала" ?

любой социум иерархичен и "рядовой" – это всегда и везде «непрестижно» в любом социуме

[dmitriyandreev.livejournal.com]

По зарплате - так было и так осталось. Причем не только у нас.

[vera-z.livejournal.com]

Эта иерархия более древняя, чем советская. У нас уважаем,начальник человек с портфелем, а вот в Германии, к примеру, -- мастеровой. Не мои слова. А портфель можно получить только через высшее образование.
Да, зарплата скрадывала разрыв, но до поры до времени. Я помню издевательства над ПТУ, и им нельзя было ничего противопоставить действенного, убедительного, то есть из области психологии. Хот эта армия инженеров была уже просто пугающая.

[astoa.livejournal.com]

Как Вам такое? Это отрывок из Цитадели Экзюпери.

"Я вспомнил случай с беженцами-берберами. Мой отец поселил их отдельно,
в небольшом селенье на севере от города. Он не хотел, чтобы они смешались с
нами. Он был к ним добр: давал чай, сахар и полотно на одежду. Он не
требовал от них никакой работы в уплату за свою щедрость. Кому еще жилось
беззаботнее, и каждый из них мог сказать:
-- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего
мне не нужно...
Но кому они показались бы счастливыми? Мы изредка навещали их, когда
отец учил меня...
-- Смотри, -- говорил он, -- они сделались домашним скотом и потихоньку
гниют... не плотью, а сердцем...
Ибо мир для них обессмыслился.
Даже если ты не поставил на кон состояния, игра в кости для тебя мечта
об отарах, земле, золотых слитках и бриллиантах. У тебя их нет. Но они есть
у других. Однако приходит день, и ты перестаешь мечтать при помощи игры в
кости. И бросаешь игру.
А наши подопечные бросили разговаривать, им стало не о чем говорить.
Истерлись похожие друг на друга семейные истории. О своих шатрах, похожих
как две капли воды, они все рассказали друг другу. Они ничего не боялись, ни
на что не надеялись, ничего не придумывали. Слова служили им для самых
обыденных дел. "Одолжи мне таганок", -- просил один. "Где мой сын?" --
спрашивал другой. Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться?
Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной
они свободны до беспредельности. Они захлебывались от своей безграничной
свободы, и у богатых от нее пучило животы. Ради того, чтобы восторжествовать
над врагами? Но у них не было врагов.

Отец говорил:
-- Ты можешь прийти к ним один, пройти по всему селенью, хлеща их бичом
по лицу. Они оскалятся, как свора собак, попятятся, огрызаясь и желая
укусить, но ни один не пожертвует собой. Ты останешься безнаказанным,
скрестишь руки на груди и почувствуешь оскомину от презрения...
Он говорил:
-- На вид они люди. Но под оболочкой не осталось ничего человеческого.
Они могут убить тебя по-подлому, в спину, -- воры тоже бывают опасны, --
взгляда в глаза они не выдержат.
А берберы тем временем занемогли враждой. Не той, что делит людей на
два лагеря, -- бестолковой враждой каждого ко всем остальным: ведь каждый,
кто съел свой припас, мог своровать что-то у других. Они следили друг за
другом, как собаки, что кружат вокруг лакомого куска. Равенство было для них
справедливостью, и во имя равенства они начали убивать. Убивать того, кто
хоть чем-то был отличен от большинства.
-- Толпа, -- говорил отец, -- ненавидит человека, потому что всегда
бестолкова и расползается во все стороны разом, уничтожая любое творческое
усилие. Плохо, если человек подавил толпу. Но это еще не безысходность
рабства. Безысходное рабство там, где толпе дано право уничтожать человека.
И вот во имя сомнительной справедливости кинжалы вспарывали животы,
начиняя ночь трупами. А на заре эти трупы сваливали, словно мусор, на
пустыре, откуда забирали их наши могильщики. Работы у них не убавлялось. И
мне вспомнились отцовские слова: "Заставь их строить башню, и они
почувствуют себя братьями. Но если хочешь увидеть их ненависть, брось им
маковое зерно".

[astoa.livejournal.com]

Мы заметили, что берберы, пользуясь словами все реже и реже, отвыкают
от них. Когда мы с отцом шли мимо, берберы сидели с пустыми тупыми лицами,
смотрели и не узнавали. Иногда мы слышали глухое ворчанье и догадывались,
что приближается час кормежки. Берберы бытовали, позабыв, что значит
горевать и хотеть, любить и ненавидеть. Они не мылись, не уничтожали
паразитов. Пошли болезни, язвы. От поселения стал исходить смрад. Мой отец
опасался чумы. И вот что он сказал:
-- Я должен разбудить ангела, что задыхается под этим гноищем. Не их
почитаю я, но Господа, который и в них тоже...

XII


-- Вот одна из великих загадок человеческой души, -- сказал отец. --
Утратив главное, человек даже не подозревает об утрате. Разве знают об
утрате жители оазиса, стерегущие свои припасы? Откуда им знать о ней, раз
припасы при них?

На прежних местах дома, овцы, козы, горы, но они уже не царство. Не
ощущая себя частичкой царства, люди, сами того не замечая, понемногу
ссыхаются и пустеют, потому что все вокруг обессмыслилось. На взгляд все
осталось прежним, но бриллиант, если он никому не нужен, становится дешевой
стекляшкой. Твой ребенок, он больше не подарок царству, не драгоценность. Но
ты пока не знаешь об этом, ты держишь его на руках, а он тебе улыбается.
Никто не заметил, что обеднел, потому что в обиходе у нас все те же
вещи. Но каков обиход бриллианта? Для чего он, если нет праздничного
торжества? Для чего дети, если не существует царства и мы не мечтаем, что
они станут воителями, князьями, зодчими? Если судьба их быть слабым комочком
плоти?
Люди не знают, что царство вскармливает их, как мать младенца, что оно
питает душу, словно спящая где-то вдали и словно бы несуществующая
возлюбленная. Но ты ее любишь, и благодаря твоей любви обретает смысл все,
что с тобой происходит. Ты не слышишь ее тихого дыхания, но благодаря ему
мир сделался чудом. Князь шагает по росистой траве на рассвете, и, пока не
проснулись его землепашцы, царство бодрствует в его сердце. И вот что еще
загадочно в человеке: он в отчаянии, если его разлюбят, но когда
разочаруется в царстве или разлюбит сам, не замечает, что стал беднее. Он
думает: "Мне казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,
довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не
радует рассвет, он не возвращает ему объятий любимой. Ночь больше не святая
святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному
дыханию. Все потускнело. Одеревенело: Но человек не догадывается о
несчастье, не оплакивает утраченную полноту, он радуется свободе -- свободе
небытия.
Тот, в ком умерло царство, похож на разлюбившего. "Мое усердие --
наваждение идиота!" -- восклицает он. И прав. Потому что видит вокруг коз,
овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.
Для чего женщине красота, если мужчины не вдохновляются ею? Чем
драгоценен бриллиант, если никто не жаждет им обладать? Где царство, если
никто ему не служит?
...

[astoa.livejournal.com]

Мой отец послал сказителя к опустившимся берберам. Наступили сумерки,
сказитель сел посреди площади и запел. Его песня бередила души, будя
созвучия, напоминая о многом. Сказитель пел о царевне и о долгом пути к
любимой по безводным пескам под палящим солнцем. Жажда влюбленного была
готовностью к жертве и одержимостью страстью, а глоток воды -- молитвой,
приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:
"Сгораю без тенистых пальм и ласки капель, измучен жаждой улыбнуться
милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"
Жажда жаждать обожгла берберов, и, потрясая кулаками, они закричали
моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"
Сказитель запел о могуществе опасности, она приходит вместе с войной и
царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,
наделяя его властью над жизнью и смертью. И берберам захотелось соседства
смерти, оживляющей мертвый песок. Сказитель пел о величии врага, которого
ждут отовсюду, который, словно солнце, странствует с одного края света на
другой, и неведомо, откуда ждать его. И берберы возжаждали близости врага,
чье могущество окружило бы их, словно море.
В них вспыхнула жажда любить, они словно бы заглянули в лицо любви и
вспомнили о своих кинжалах. Плача от радости, ласкали берберы стальные
клинки -- забытые, заржавленные, зазубренные, -- но клинки для них были
вновь обретенной мужественностью, без которой мужчине не сотворить мира.
Клинок стал призывом к бунту. И бунт был великолепен, как пылающий огонь
страсти.
Берберы умерли людьми."